Он косолапо перебежали пустое вытоптанное пространство и шуганули экипаж Большого Дурня, с криками ужаса кинувшийся кто куда. Он залез на груду камня, привстал на цыпочки и выбрал цель — макушку крытого сланцем терема в глубине за верхушкой дерева, стеной, рекой и ещё стеной. Тем временем он вкатили в ковш угловатую глыбину и встали с деревянными молотками наготове, хотя на таком расстоянии от цеповника ноги уже подкашивались и в глазах всё колыхалось. Несколькими ударами выставлен прицел, наклон стопора, он упал, уронив один молоток, он неловко подбежал на ватных ногах, подхватил под локоть, он поднялся, он прищуривается, встав на четвереньки и бьют синхронно, так что молоток падает на молоток и молоток на клин — и к ним уже бегут со всех сторон, прикрываясь кожаными щитами и вопя для храбрости какую-то нестройную бездарную чушь. Попадание. Верхушка вздрагивает, кивает вперёд и рушится назад, на терем. Тем временем его поражают дротики — в ногу и в руку, он спрыгивает вниз, бросает молоток, подхватывает и ковыляет к останкам цеповника, в него втыкаются еще дротики, все в спины, но это уже неважно, он падают, как он стремительны, это Внутренний Двор.

С одного выстрела! Выворотню кажется, что он может всё, и не так уж безосновательно. На нём зелёная куртка тонкой замши, какой в этих краях и не видели, зелёные же сапоги, высокий колпак с изумрудами, смуглое острое лицо и почему-то всего две руки. Это неудобно, но он же не есть сюда пришёл, тем более что по всем ощущениям кишечного тракта у него тоже нет.

Терем трёхстенный. Вместо четвёртой стены стоит высокий каменный стул, на стуле сидит Аксолотль. Он очень плох. Специальный человек приставлен следить за целостностью его тела, и едва успевает открошится кусочек и упасть на мощёную площадь, как он подхватывает его и прилаживает на место при помощи трёхнедельного рыбьего клея, и этот человек не знает покоя. Другой человек следит за движениями рта Царя-Скомороха и перетолмачивает издаваемые им шелест и поскрипывания на понятный язык, чтобы потом тридцать три толмача перевели царские слова для всех людей, стоящих на стенах.

Как раз когда Человек-Праздник зелёной пружиной выскочил из корней Царь-Древа, стражники ухватили его за ветви и ствол и с гиканьем развернули кроной от терема, чтобы не застила свет, так что Выворотень, силой законов сил, описал круг и предстал перед Аксолотлем как актёр, выехавший на середину сцены на поворотном круге. Это было наруку — он просто появился из-за правого края царского поля зрения, занял центр и начал:

— Муж многомудрый, к тебе я спешил невзирая. На трудности торил дорогу сквозь чащи и хляби и сушь. Многие я по пути. Препоны преоборол, ведомый яростью мухи, коия. Мужем стократ будучи согнана с тела. Снова и снова бросается в битву, жало наставя, Пусть! Не о том я хотел рассказать, не то. Тебе я думал поведать! Видишь ли ты, храбросильный, колькие мнози враги обступили. Скромное наше жилище? Алчностью полны сердца и злобой утробы кипят — надобно дать им урок, да довольно суровый, чтобы вовсе забыли они на чужое роток разевать. Вот как кота мы, коль алчно домашний любимец возжаждет пищи хозяйской вкусить и лезет нахально на стол, учим изрядно дланию, кактусом тычем под хвост — так и ты ныне можешь. Распрям конец положить, наказав непослушных. Гляди:

И, развернувшись, взмахнул он рукой в сторону озера. Мгновения не происходило ничего. Затем вода вспыхнула у самых берегов, с треском отхлынула на глубину, зачёркивая по пути чёрные аксолотлевы корабли, полосатые буи, сторожевую сеть, и обрушилась на плавучую стену. Страшный крик поднялся в обоих лагерях, озеро бурлило, пытаясь переварить огонь, и дерево, и бьющиеся тела, и со свистом вливались в него воды рек, как раскалённые клинки входят в мокрую шкуру, а чуть погодя клубы белого дыма скрыли третью часть небес и к берегам в тишине важно поплыли раздутые парные люди и рыбы.

— И се: вот что принёс я тебе, справедливою жаждою сердца ведом! — торжествующе выкрикнул Выворотень. — Шёл я от самого моря, собрав по пути весь ужасающий зной пустынь, гор смертоносную горечь и жаркую силу лесов. Всё повергаю к подножью! Престола сего! Возьми же — вот я даю тебе руку, — Человек-Праздник изящно и в то же время величественно выбросил к трону сжатый кулак. — Дай мне твою и каждый получит. Своё.

Аксолотль не шевельнулся. Маленькие, круглые глазки его уставились, не моргая, в облака дыма и пара, сносимые ветром от озера к северо-востоку, к Салаирскому Кряжу. Выворотень молчал, выставив вперёд кулак, как ребёнок, поймавший редкостного жука и прибежавший с ним к отцу, а тот, оказывается, помер, ну а Царь-Скоморох просто молчал. Наконец, когда воздух слегка очистился, губы его дрогнули и он сам, без помощи толмача, произнёс, роняя из уголков рта каменную крошку:

— Хороший дар — не то, что даришь. Дар — это чувства и мысли, а что ты мне принёс, поганый, хромой, шелудивый ты пёс? Что там у тебя в кулачке? Есть ли там Этика? Есть ли Мораль? Говна пирога! Сплошь вытребеньки, пустые балясы, стрёкот, звон, бурчанье нечистых кишок. — воздух с сипением вышел у него из груди и снова вошёл. — Не очень-то я хорошо тут отметился, коли на смертное ложе, пускай и сидячее, подносишь ты мне блебетню да к ней людомор. Может, оно справделиво, конечно, но поди-ка ты вон. Занавес, стража!

— Хуя же, — отвечал, оскалившись, Выворотень. — Что тебе ебетё, то нам работё. Не хочешь добром, ну так схватишь еблом. Я таких царей крутил на хую пачками, против резьбы, а они ещё просили, пожалте и вы.

Он кинулся вперёд, прямо на Аксолотля, мгновенно поглотил его и воссел, да так ловко, что никто и глазом не успел моргнуть, тем более что как раз и стена рухнула, забросав всё вокруг вопящими защитниками и атакующими, а в небесах, разделив их на две равные половинки, пролёг изумрудный луч света, меч голода.

Луч этот ударил прямо в переносицу Утопленника, перевалившего Салаир и несшегося теперь вниз по осыпи, совершенно симметричной той, с другой стороны — ударил и не причинил ни вреда, ни пользы, чем бы они там ни отличались друг от друга. Он вылетел на равнину между озером и лысым холмом в облаке белой пыли и, не снижая темпа, побежал к пролому, поскольку ясно было, что дело Царя-Скомороха худо и надо поспешать. Вокруг него люди прекращали орать, опускали оружие и застывали в тоске, глядя на зелёный луч, и думали — ну как же так?

Утопленник, пробивая в настиле моста неровные дыры, перебежал на тот берег, прыгнул в пролом и боком, как краб, пересёк двор. Потом остановился. Потом повернулся на тридцать градусов и уставился на Царя-Скомороха. А Выворотень уставился на него.

Утопленник поднял руку, которая чуть не отправила Человека-Праздника в небытиё. Разжал пальцы — кончики пальцев с чваканьем вышли из мякоти ладони, они были нежно-розовые, как у младенца — и протянул Царю-Скомороху пустую чашку ладони, которая скоро, впрочем, заполнилась густой чёрной кровью. Выворотень ничего не понимал. Не может же эта матово бликующая выпуклая поверхность быть вестью? Или ладонь под ней? За кого тут его принимают? Он спросил:

— Ну?

— Умерла, — сказал Утопленник, и губы его напомнили Выворотню зарощенную корой старую зарубку на дереве, видимую изнутри. — Она тоже умерла.

Выворотень хотел расхохотаться, потому что люди, сколько он их помнил, только и делали, что умирали. Но вместо этого он вдруг тонко завыл и задёргался на троне, а Царь-Скоморох внутри него корчился, с хрустом превращаясь в груду щебня, и полосовал молодыми острыми гранями утробу Человека-Праздника, покуда оба они не превратились в один набитый галькой маскарадный костюм и не свалились к ногам застывшего Утопленника, оставаясь при этом существами вымышленными, не имеющими прототипов в реальной жизни и потому довольно о них.

©Грант Бородин, 2004