Одного не понимаю — зачем все эти игры в кошки-мышки? Зачем все эти молчания в трубку, прошу заметить, мобильного телефона? Я ведь объяснил все с самого начала, точнее, не объяснил, это было бы бесполезно. Мы просто все обговорили. Пока нам хорошо, мы вместе, а когда не хорошо, уже не вместе. И никаких обязательств. То есть… Вот ведь как бывает, когда говоришь штампованными фразами. Вечно недопоймешь чего-нибудь, потому что даже за штампами для каждого свое. И лучше проговаривать. Вот мы и проговорили. Что все всегда только если оба хотят: встречаться, спать, ходить куда-нибудь. А у меня есть жена, об этом мы тоже говорили. Да и что, собственно, говорить, если она со своим Вовой уже шестой год живет и никуда от него уходить не собирается. Зато я мог встречать ее с работы и ходить с ней по киношкам. И долго разговаривать за чашками кофе. Мы сразу договорили, что попытаемся стать друзьями, чтобы потом, когда страсти уже не будет, можно было при встрече глаз не отводить, а просто улыбаться. Мы так много и долго обговаривали, наверное, что времени насладиться этими идеальными отношениями уже не осталось. Через два месяца все закончилось как-то очень сразу и быстро. Как и было договорено, совершенно взаимно. Мы просто перестали встречаться.

Так зачем теперь все эти игры в кошки-мышки? Зачем я звоню ей и молчу в трубку, прошу заметить, мобильного телефона. И зачем она молчит мне в ответ?

©Н.Крайнер, 2004

Сергей Кузнецов. Из цикла "Тексты Рената Ишмухаметова"

XXX

У нее была моложавая мама, дочку сама забирала и привозила на своем “москвиче”, всегда предупреждала, что едет: неверно, с тех пор, как пришла не вовремя, открыв дверь своими. Повесив трубку, посмотрел на жену, словно извиняясь — видишь, выходные позади, а опять — не успели. Убирали квартиру, ходили на рынок, смотрели допоздна телевизор — и прямо так и заснули, не прикоснувшись даже друг к другу. То есть — прикоснувшись, он — бедром, она — ладонью, так и спали, пока звонок не разбудил и мама не сказала, что выезжает и, значит, будет через полчаса. А ведь казалось когда-то: лежать рядом — обязательно целоваться, ласкать, пальцами по коже, замирать только обессилив. Потом, после свадьбы, впервые стали спать вместе, выяснилось, что не до того: токсикоз, потом — большой живот, налившиеся груди, не погладить, не поцеловать, каждое касание отзывалось болью. Мама спала в соседней, за фанерной стенкой, комнате, а каждое движение аукалось скрипом пружин, заглушавшим их несмелые стоны. Думалось: вот получат отдельную квартиру, и тогда… Сейчас он смотрит на будильник: опять, как в одиннадцатом классе, надо уложиться в полчаса, пока не пришла мама.

Начинают целоваться, сначала неспешно, потом — все более и более порывисто, чуть-чуть прихватывая зубами язык и губы. Какая-то особая нежность в том, что им приходилось торопиться, словно они не жили вместе вот уже три года. Залез к ней под одеяло, приподнял ночнушку, провел рукой вдоль бедер, не задерживаясь на курчавом всхолмии, потому что было еще не время, и так, ладонью снизу вверх, по чуть отвисшему после родов животу, по трогательно выпирающим ребрам, к мякоти грудей. Чуть сжал соски пальцами, она приподнялась и через голову сняла рубашку. Только в этот момент перестали целоваться, и понял, что губы, как всегда, болят от ее поцелуев. Кончиком языка — вдоль шеи и ключиц, но она уже торопит, обхватывает голову руками и тянет вниз, мимо грудей, мимо белесого пуха на животе, мимо пупка, вот уже который месяц все не проколотого — вниз, вниз, еще ниже. Слез с кровати, опустился на колени, зарылся лицом. Оральное удовольствие, как в кино, солоноватый привкус и тихое щелканье — не то позвонки шеи, не то что-то в неудобно разинутых челюстях. На самом деле — никогда не любил, но старался, помня, что еще в школе потряс, что не как другие, сразу — хлоп-хлоп, а не спеша, как в книжках учили.

Перевернула на спину, сняла трусы, легонько поцеловала. Нижняя губа прикушена, глаза полуприкрты, и на лице — серьезное выражение, какое у нее бывает только в эти минуты. Села поудобнее, начала раскачиваться, наманикюренными пальчиками легонько, словно в рифму к недавним ласкам, трогая его соски, быстрее, еще быстрее, зная, что когда он внутри, долго выдержать не может, сразу накатывает горячая волна, сметающая недавнюю нежность, заставляющая сжимать зубы, закрывать глаза и вслепую нащупывать груди, чтобы успеть сжать их в последнем рывке.

Когда снова смог видеть, скосил глаза на будильник: кажется, успели.

Тридцать минут.

3000 знаков.

Тридцать лет, тоже мне — праздник. Молодость прошла, дальше — только под уклон. Дочка поцеловала в щечку, с днем рожденья, пап, хлопнула дверь, зашумел лифт. Жена, казалось так и не проснувшись, поставила на стол завтрак. С отвращением затянул узел галстука, глянул в зеркало, пригладил щеткой волосы. Скоро придется снимать седые волоски, хорошо хоть — красится не надо. Посмотрел на жену, вспомнил пустой стыдливый тюбик “лондеколора” в ведре и вдруг испытал прилив нежности. Стояла в своем халате, смотрела на него и улыбалась.

— Ладно, до вечера, — поцеловал в щеку, потянулся за пиджаком. Вдруг почувствовал, что обнимает, уже всерьез, а не на бегу, прижимается всем телом, расстегивает рукой молнию.

— Опоздаешь немного, день рожденья ведь.

Пожал плечами, снял галстук, рубашку — обратно на плечики, мягко вынул член изо рта (когда только успела?), искоса кинул взгляд вниз — тут проблем никогда не было, стоит как в юности, — аккуратно снял брюки, обнял за плечи, повел в спальню.

Сел на кровать, чтобы снять носки, и тут же снова опустилась на колени и зачмокала. Было неловко сказать, что совершенно равнодушен к минету, точно так же, как неловко было слушать друзей, жаловавшихся, что от моей отсоса не дождешься. Вдруг полюбила последние годы, в молодости никогда за ней не замечал. Привычно отогнал глупую мысль — кто мог научить? — какие любовники, четырнадцать лет вместе, еще со школы. Понятно, что навсегда. Было немного щекотно — и все, но почему-то чувствовал благодарность. Подумал: так и будем стареть вместе. Медленно провел рукой по ее волосам, не расчесанным с утра, но навечно чернеющим своим лондеколоровым цветом.

Подняла лицо, слюна на губах. Залезла на кровать, легла на спину, позвала — иди ко мне. Пристроился поудобней, вошел и только тут вспомнил, что один носок так и не снял. Начал ровные движения вверх-вниз, стараясь не сбиться, очищая мозг от остатков нежности, оставляя только ровный ритм, туда-сюда, вверх-вниз. Только так и удавалось кончить, не думая ни о чем, предоставив телу в одиночку двигаться в пустоте спальни. Услышал слабый стон и начал наращивать амплитуду, торопя первую волну ее спазмов. Руки стали уставать, но знал — если сменить позу, все затянется еще на полчаса. Вверх-вниз, вверх-вниз, не открывая глаз, стараясь попадать в ритм встречному дыханию и качанию бедер. Чуть переместил ладонь и коснулся покрытого страстным, липким потом плеча. Вверх-вниз, вверх-вниз, словно качели, то взлетающие в небо, то с замиранием сердца обрывающиеся к самой земле. Или, точнее, как поршень на нефтедобыче.